Марк Шехтман, инженер-механик, окончил МВТУ им. Баумана. Сын известного в свое время художника Эмануила Шехтмана. Картины отца сейчас в экспозиции Национальной галлереи в Киеве. В Израиле я 30 лет. Член Союза художников Израиля. Печатался в русскоязычной периодике Израиля. США, в Москве.
Этот рассказ основан на реальном событии.
Все это произошло за две недели до начала войны. Буду рад, если рассказ будет опубликован именно в Киеве. Всего Вам лучшего.
Марк Шехтман
Старик
Мишка уже расстегнул штаны у забора, как Нюмка закричал:
– Отойди! Ты, что, забыл? Здесь же закопали Шкета.
– Ну, закопали, так что?
– Как что? Нельзя на могиле, а то не сойдешь с этого места, так и останешься стоять навсегда.
– Ну, да? Врешь ты все, трепло несчастное! Не сойдешь, не сойдешь, – огрызнулся Мишка, однако взглянув на едва заметный холмик, все же отошел.
Шкет, толстый, с коротким торчащим хвостиком ничейный щенок, попал под грузовик перед домом, и дворник хотел выбросить его на помойку. Но мальчишки забрали щенка и похоронили под забором.
– А знаешь, что было неделю назад на еврейском кладбище? Нет? Так молчи и слушай! – с апломбом продолжал Нюмка (он всегда все знал). – Один жлоб пришел туда вечером и говорит: «Возьму вот и насру на жидовскую могилу». Сел, снял штаны, а как кончил – не может подняться. Что-то ухватило и не пускает. Хочет крикнуть – не может, его все тянет и тянет. Он и так, он и эдак, но только рот открывает, а ни звука не слышно, и морда синяя совсем.
– Да ты откуда знаешь? Ты, что – был при этом?
– А с ним были еще двое. Они вместе выпили бутылку, а как его схватило – убежали. Сейчас весь Подол об этом говорит, – мгновенно нашелся Нюмка.
– Ну, и что же с ним, с твоим жлобом стало? – спросил Мишка.
– А ничего не стало. Утром нашли мертвым и все.
– Что же его держало?
– Как – что? Мертвец, конечно, кто же еще!
– Да врешь ты все! Не надоело врать? Ну, забожись!
– Мати-бати не видать, если вру, – зверски оскалившись, Нюмка поддел зуб ногтем большого пальца так, что послышался щелчок, затем провел по горлу указательным и продолжил:
– Хочешь, поедем в выходной на кладбище? Я и могилу покажу. Я был там с пацанами из 15-го номера, – самозабвенно врал Нюмка и глаза его вдохновенно блестели.– Там и бутылка лежит пустая…
– Конечно, он покажет, – иронично улыбаясь, сказал Фимка. – Покажет могилу, бутылку, и этого жлоба, который до сих пор сидит…
– Без штанов! – подхватил Мишка, и все захохотали, но Яшка Кац, как всегда миролюбивый и положительный, предложил:
– Пацаны! А почему не поехать? Этот трепач Нюмка, конечно же, врет, но все равно интересно съездить.
По мере приближения выходного дня спеси у Нюмки становилось все меньше, и в субботу он стал совсем шелковым. В воскресенье мальчики поехали на четвертом номере трамвая до конца, а дальше пошли пешком.
– Давайте купим цветы, а то не пустят, – сказал Яшка, и они купили у старушки букетик фиалок, но сторож даже не взглянул на ребят.
Странное дело: злорадное предвкушение неминуемого Нюмкиного позора моментально улетучилось, едва они миновали кладбищенскую калитку. Строгие каменные надгробия с непонятными древними письменами окружили мальчиков. И никому не хотелось вспоминать из-за чего пришли. Склеп с колоннадой и круглым куполом. Внутри темно и прохладно. Пахнет землей и прошлогодней прелой листвой… Обелиск над белой мраморной плитой. На плите барельефом руки с расставленными по два пальцами. Еще на одной такие руки, и еще. Что они означают? Громко, нараспев причитала по-еврейски женщина, и голос ее далеко разносился в кладбищенской тишине. Причитания прерывались рыданиями и переходили в колыбельный напев, но лицо оставалось совершенно спокойным, глаза сухими. Увидев мальчиков, женщина умолкла и продолжала деловито поливать из детской лейки цветы на могиле. Детские грабли и лопатка лежали у ее ног.
Чем дальше шли мальчики, тем скромнее становились могилы. Изредка встречались надгробия из черного с синими искрами лабрадорита, мраморные деревья с обрубленными ветками. Больше стало простых, цементных, приподнятых в изголовье плит с надписями на русском. И все ближе выгравированные на памятниках даты. Вот и 30-ые.
… «Фрида Гутман. 1881-1938. Спи спокойно, дорогая сестра». «Врач Яков Брон. 10.5.1876-15.12.1940». «Здесь похоронен Давид Самсонович Полевой». Никто не напоминал Нюмке о злополучной могиле, и напряженное, испуганное лицо его стало постепенно проясняться. На совсем свежем холмике памятника еще не было, только увядшие цветы и дощечка с надписью: «Даня Гликман. 12.3.1929 – 6.6.1941». И фото: большеглазый мальчик с короткой светлой челкой. «Такой, как мы, – подумал Мишка. – Как это случилось? Не старик, не взрослый – совсем мальчик! Почему он умер? Значи, умереть может каждый? И я?.. Вот я стою, а он уже два дня лежит прямо у меня под ногами. Как в это поверить?» Мишка глянул на ребят: тот же вопрос застыл в глазах и у них. Яшка шагнул вперед и положил фиалки на горку увядших цветов.
– Пошли, – сказал он, – посмотрим, что там дальше, за кладбищем.
И они пошли под шепот листьев, птичье пение, сквозь тот торжественный покой, который бывает только на кладбище, и вскоре вышли на открытое место. Густая, до пояса трава цеплялась за ноги, мешая идти. У крутого обрыва мальчики остановились и замерли, пораженные необыкновенной панорамой. Слева, до горизонта тянулась темная зубчатая полоса лесов. Прямо поднималась гора, на которой белела окруженная домиками церковь – Вышгород. Гора круто обрывалась к востоку – к Днепру, светлой лентой перерезающему обширную, окаймленную темно-синими лесами равнину. Сказочно прозрачный воздух приближал горизонт, отчего домики Вышгорода, прибрежные ивы и далекие леса видны были с ясностью необыкновенной. Ближе, справа, утопали в садах улицы Куреневки. А глубоко внизу светился белый песок развороченного тележными колесами карьера. Но как это место называется – не знал никто, даже Нюмка.
– Должно быть у него какое-нибудь название, – сказал один.
– Так ведь здесь уже не город! – отозвался другой.
– Имя есть – Бабий Яр, – раздался вдруг позади старческий голос. Старый еврей, с белой бородкой, в картузе и с палкой в руке стоял перед ними. Никто не видел, как он появился. – Красиво здесь, правда? – продолжал он. Мальчики переглянулись.
– Поехали? – сказал кто-то.
– Вы уже хотите уйти? И правильно, на вашем месте я бы тоже ушел. Я знаю, вы думаете: зачем он нам нужен, этот старик? Но иногда и старик может рассказать что-то интересное. Я отпущу вас скоро, не бойтесь. Давайте посидим здесь немного, ладно? А теперь послушайте, что я скажу…
Они присели в густой траве. Мишка лег на живот и смотрел на старика.
– После кладбища я всегда прихожу к обрыву, – начал он. – Тишина, мир и покой наполняют мне сердце. А там… – он протянул руку в сторону кладбища, – лежат мои родители. С ними я приходил на могилу деда. Приходил на их могилы, когда жила моя жена. И всегда заставал тишину, мир и покой. Теперь мне уже немного осталось, и когда я лягу в землю, все будет, как раньше. Сейчас вам смешно. Но пройдут годы, и кто-нибудь из вас придет сюда, вспомнит, что я говорил, и подумает обо мне… Перед кладбищем, – он оглянулся, – больница. Ее построила еврейская община, лечили в ней только евреев, и хоронили умерших здесь, в роще. Так началось кладбище. Кто знает, сколько оно просуществует, но здесь можно похоронить весь Киев (не дай, конечно, Бог!) – лучше места не найти…
«Чего он разошелся? – подумал Мишка. – Наверное, с приветом этот дед…» Но уходить не хотелось. Было что-то подкупающее в негромкой речи старика. Говорил он не спеша, вдруг останавливался в середине фразы и удивленно оглядывался. Когда умолкал, левая рука с желтыми от никотина пальцами слегка дрожала.
– За свою жизнь я повидал многое, – продолжал старик. – Помню погромы при царе Александре III и в 905-ом. Я жил в Киеве, когда судили Бейлиса, а через несколько лет стоял под пулями гайдамаков и деникинцев. Моих родных вырезали григорьевцы. Теперь над нами нависла рука Гитлера, и тень от нее уже падает на ваши головы. Тысячи лет льется наша кровь, но скажите: кто разбогател на ней? Кому она принесла счастье?.. Где Петлюра? Может быть, вы мне скажете, где Петлюра? Нет? Так я вам скажу: его нашел в Париже одесский часовщик Шварцбарт и застрелил прямо под этой их башней. Пуля в живот – вот что заработал на евреях Петлюра. Вы думаете, атаман Григорьев заработал больше? Или Струк, Тютюнник, «Добрывэчир», «Панибудьласка»? Все они получили свое: кто пулю, кто «белую горячку».
Старик умолк. Вдалеке просвистел невидимый паровоз. Божья коровка раскачивалась на травинке перед глазами у Мишки, распуская и вновь складывая прозрачные, шелковистые крылышки. А снизу волнами налетал зной – песок накалялся на солнце.
– Да… Все они получили свое: кто в Киеве, кто в Балте, а Петлюра в Париже. Сейчас в Париже Гитлер, – старик понизил голос. – Он теперь наш друг. Нашли себе друга. Но, поверьте мне, это ненадолго. Не уйдет от своей судьбы и он.
Говорить никому не хотелось, да и что мальчишки могли сказать старику?
– А сейчас признайтесь – на кладбище обманывать нельзя – зачем вы пришли? У вас здесь кто-то похоронен? Или просто поиграть? Ведь я вижу – хорошие еврейские мальчики вдруг пришли на кладбище. Что вам тут делать одним?
И тогда Мишка, сам не понимая, как это вышло, заикаясь от волнения и чувствуя себя последним предателем, рассказал, что привело их сюда. Старик слушал внимательно, не перебивая. Краска пятнами шла по Нюмкиной физиономии, и он с ненавистью глядел на Мишку. Не выражали особого одобрения и лица остальных. Когда Мишка кончил, старик внимательно оглядел ребят:
– Я знаю, – сказал он Нюмке, – это ты привел их на кладбище.
– Да, – ответил Нюмка, – я.
Наступило молчание. Все смотрели на старика. Он выпрямился и как будто стал выше ростом. Скорбное, еврейское лицо его, каких в Киеве тысячи, вдруг преобразилось. Морщины разгладились, блеснули глаза, брови тяжело опустились и сомкнулись на переносице, губы сжались в четкую, суровую линию. Перед мальчиками стоял совсем другой человек. Он шагнул к Нюмке и положил руку ему на плечо.
– Ты хороший мальчик, – сказал он, – и, конечно, это правда. Бог карает тех, кто оскверняет могилы. Так было. Так есть… И так будет.
Главная \ Блог пользователя Киев еврейский \ Марк Шехтман. Старик