Борис Артёмов
 
Ирина Чернокозинская: Дед был биндюжником, но более вежливого и добродушного человека я в своей жизни не встречала.
 
Они живут на посёлке Чапаева. Там где Самолётная пересекается с Культурной. Уютный дом. Милые люди. Ирина и Андрей Чернокозинские. И профессия у них подходящая – стоматологи. А почему, спросите, не в Израиле? Так Высоцкий уже  давно дал ответ: нет зубным проходу там, слишком много просится… А если серьёзно, то по-еврейски, вопросом на вопрос: кто-то ведь должен лечить зубы запорожским обывателям? Да и потом – здесь могилы трёх поколений предков, здесь родной дом. Улицы, которые помнишь с детства. Друзья, с которыми столько пережито. А в Израиль… в Израиль едут дети, начинать жизнь с чистого листа. Ну, а дальше, потом, может быть… Там двери открыты и всегда ждут хороших людей. Ведь даже Андрея Александровича, у которого в родне одни украинцы, и не только евреев, татарина нет, там принимают за своего. Так он и есть свой. И даже не потому, что воспитывался с еврейскими детьми с детства. А  потому, что делит людей не по национальному признаку, а по чисто человеческим качествам.

Борис Артемов
 

 
 
Всмотритесь в изображение улыбающейся девочки на  ломкой целлулоидной плёнке с золоченым узором по краю, наклеенной на толстый картон с ножкой-подпоркой сзади. Этот фотопортрет, по желанию заказчика, переснял с ещё довоенного черно-белого фото, и, не очень удачно раскрасил безвестный  кустарный умелец шестидесятых годов прошлого века.
  Потом фотопортрет, наверняка, стоял в малометражной хрущёвке на самом почётном месте: под стеклом перед книгами в шкафу. Или же на кружевной салфеточке на стареньком расстроенном пианино. Им очень дорожили. И не потому, что фотография была удачной, а потому что другой просто не было. А когда хозяев фотографии не стало,  её по случаю передали в сиреневый общинный дом по адресу Победы,4. 
  Фотография попала в сухонькие  исколотые иголкой руки милой пожилой женщины Асьмины Николаевны, Аси –  как ласково за глаза называют её обитатели общинного дома. Совершенно не умеющая отказывать Ася,  если попросите, по доброте душевной, отлично  подошьёт вам брюки.

           Борис Артемов

 

Елене Шарфман. С любовью.

     Я живу в спальном районе на горе Кармель. Это престижный район для успешного среднего класса. В подъездах висят акварели. На стенах зеркала. В вазонах цветочки. Очень тихо. Все уважают друг друга и вежливо раскланиваются при встрече. А у мусорного бака выставляют вполне приличную мебель, устаревшие телевизоры и стереосистемы. И на балконах в торжества вывешивают бело-голубые полотнища национального флага. Просто рай.

     Только я сюда затесался случайно. Приютили  хорошие люди. Дали кров и койку. Но, вы же понимаете, что это временно. И совсем мне не по карману.

     Эмиграция- это тяжелый опыт. Для многих. Я не говорю о тех, кто просто сменил пейзаж за окнами особняка. Но большинство вынуждено скушать свою долю дерьма. Больше или меньше — тут уж как повезет. Каждый сам за себя. Одному для осознания достаточно только унюхать известный запах. Другие черпают ложками. И ничего. Бывает — привыкают. Даже пытаются найти что-то особенное в послевкусии. Словно орешек в шоколадной конфете. Только – зря. Эмиграция – не  шоколад. Она – дерьмо.

     А еще — надо готовиться к переменам. Статуса. Профессии. Восприятия реальности. Быть простым и гибким. Как полицейская дубинка.

 

                        Отрывки из воспоминаний.

Детство  я  вспоминаю  отдельными  картинами,  эпизодами. Составить  еди­ное  непрерывное  воспоминание  мне  вряд  ли  удастся.  Мои  первые  воспоминания   можно  отнести  к  трёхлетнему  возрасту. 

«Зямочка,  ты  спишь?»,- я  почувствовал  тёплый  поцелуй  на  своей  щеке  и  открыл  глаза.  Надо  мной  склонилась  мамина  сестра  Маля.  Это  было  перед  пасхой.  В  нашей  маленькой  однокомнатной  квартире  собрались  мой  дед  Олидорт  Зейдел -  Иосиф -  Велвел  его  дочери  Марьям  (моя  мама),  Маля,  Гися  и  папа.  Дед  принёс  кашерные,  специально  предназначенные  для  раскатки  мацы,  доски,  рейделэ  (шестерёнка  для  накалывания  мацы)  и  работа  закипела.  В  нашей  семье  всегда  помнили  еврейские  праздники  и  в  зависимости  от  наличия  необходимых  продук­тов,  отмечали  их.  Позднее,  когда  в  Донецке  евреям  разрешили  собираться  для  совместной  молитвы,  папа  и  мама  посещали  эти  импровизированные  синагоги.  Сказки  я  не  любил,  зато  с  большим  вниманием  слушал  рассказы  мамы,  Давида  о  Йоселе  и  его  братьях,  об  истории  спасения  маленького  Мойшелэ,  о  Маккавеях.  Я  на  всю  жизнь  сохранил  интерес  к  еврейской  истории,  традиции  и  философии.

Борис Артёмов

На давно закрытом Первомайском кладбище,  уже много лет хоронят только рядом с родственниками. Или же, если пришёл срок, в старую могилу. Читая надписи на надгробных камнях и разглядывая фотографии, можно изучать историю Запорожья. Известные в городе фамилии. Великие и трагические моменты давно минувших дней прошедшей эпохи.
А вдали от помпезной центральной аллеи, в крайнем ряду «еврейского» квартала, у  самой дорожки, отделяющей кладбище от жилых домов, два неброских надгробия – семейная усыпальница. Невысокая оградка с облупившейся после дождя «серебрянкой». Мужская стела повыше –   из гранита, женская, как и положено, пониже –   из мозаичной крошки.
На могилах – яркая зелёная трава и живые цветы. Значит, помнят и ухаживают. Значит –  ещё живы родственники. И никуда не уехали. А на камнях высечены надписи: «Яков Борисович Маклер». «Матильда Яковлевна Маклер». И даты рождения – первое десятилетие двадцатого века. Ну, кто, скажите на милость, помнит о том, кем были эти люди? Кроме, разумеется, родственников и, пожалуй, работников архива, которые время от времени перебирают по долгу службы документы бывшего партаппарата и толстые запылённые дела, переданные из НКВД-КГБ-СБУ.

Л.Колоднер. Законы истории: Нет смысла дважды входить в одну кровавую реку. Часть 3
 
Борис Артёмов.
 
— Рассказывая о двадцатых годах прошлого века, я не могу не вспомнить о семье моей мамы, Фени Львовны Йоффе. Мама была на год младше отца. По крайней мере, так записано в метрической книге синагоги.
— Мы уже знаем о «своевременности» и «точности»  таких записей. Но, тем не менее, это единственный документальный источник. И у нас нет оснований ему не верить. 
— Она записана в  1912 году, в один год со своим братом. Но были ли они близнецами, я не знаю. Дядя рано женился, жил в Днепропетровске, после начала войны, летом сорок первого года ушёл в ополчение и погиб ещё до моего рождения. А осенью сорок первого всю его семью, которую он не сумел защитить, расстреляли немцы. Никто не уцелел, ни жена, ни дети. Их закопали там же где и тысячи других евреев Днепропетровска. В овраге лесопитомника у транспортного института. Там где теперь Ботанический сад. На удобрённой телами земле хорошо растут деревья. Всё лучше, чем сливать на могилы строительную пульпу, как это делали в пятидесятые годы в Бабьем Яру.

Марк Азов
                                           
Лена Биргауз

 
Умер Марк Азов. Эти слова совершенно не сочетаются.

Так и хочется воскликнуть: «Азов и теперь живее всех живых!»

Когда мы готовили его творческий вечер, то объявили так:
«Легендарный Марк Азов, который писал для Бессмертного Райкина задолго до Великого Жванецкого.»

                                  
 
Борис Артёмов.
 
  — Полк батьки Правды был частью Екатеринославского корпуса армии Махно, которым командовал  анархист-коммунист Петр Гавриленко. Между прочим, полный георгиевский кавалер и ещё царский, военного времени, штабс-капитан. После 1917 года служил то у анархистов,  то у большевиков. Ещё летом девятнадцатого – командовал батальоном у красных, а потом вместе со своими солдатами присоединился к  махновцам. И Гавриленко, происходивший из крестьян, и батрацкий сын, сцепщик вагонов Правда, происходили из самых, что ни на есть социальных низов. Уж, казалось бы, евреи столь же угнетаемые царизмом, никак не должны были вызывать в них столь звериную враждебность. По крайней мере, они должны были хотя бы попытаться прекратить погромы.
— Возможно,  их ненависть к реформам большевиков, символами которых  для многих стали  беспощадный вождь Красной Армии Троцкий и  его затянутые в кожу евреи-комиссары, распространилась и на беззащитных евреев обывателей. Тем более что братоубийственная гражданская война уже давно перечеркнула многочисленные нравственные табу и запреты. Человеческая жизнь перестала считаться наивысшей ценностью, дать и забрать которую может только Бог. Уничтожающие Бога, уничтожили его, прежде всего, в себе. Заплатив за это миллионами жизней. Своих и чужих.

Лариса Колоднер: Законы истории, словно законы высшей математики. Кто их не знает, тот ими и не пользуется.  И так  жить, конечно, можно. Только, к сожалению, выстроить без их помощи прочное и долговечное социальное общество ещё никому не удавалось.
 
Борис Артёмов.
 
 Собирая материал для проекта  «Семейный портрет на фоне эпохи» я с удивлением замечал, как мало все мы знаем о самых близких своих людях. Как мало интересуемся их жизнью. Как путаемся в именах своих родственников, уже третьего, а порой и второго поколения. А ведь, каких-то сто пятьдесят лет тому назад в добропорядочной еврейской семье нормой считалось знать не менее восьми колен своих предков. Парадоксально, но время открытых архивов и всемирной сети с её богатейшими возможностями не способно конкурировать с  той почти забытой эпохой телеграфных аппаратов Бодо,  блеклых дагерротипов и писем. Ещё не электронных, а написанных на пожелтевшей бумаге, порой — простой, порой -  гербовой, с завитушками и «ятями». Писем, которых ждали с нетерпением, и которые приносили строгие почтальоны в форменных фуражках и  кожаными сумками через плечо.

 

 
                     ЛИВШИЦ   БРОНЯ   БОРИСОВНА         
      Зелёный, красивый городок Бердичев на Житомирщине. Здесь в конце 1926 года в еврейской семье Копыт, где уже подрастали дочь и сын, родилась младшенькая дочурка Броня. Родители были простые труженики. Отец работал на овощной базе, а мама воспитывала троих детей, хозяйничала дома, держала во дворе корову, домашнюю птицу. В доме говорили на идише, придерживались еврейских традиций, отмечали все праздники. Мама посещала синагогу. Молилась, плакала, рассказывая о страданиях евреев в прошлом. Броня с недоверием относилась ко всему этому: ну, как же в это можно верить, когда в подружках у неё не только еврейские девочки, но и соседки-украинки, и немки, жившие здесь издавна?! Старшие дети в семье закончили еврейскую школу. А в конце  тридцатых годов  эти школы были закрыты, и Броня уже училась в украинской школе, что впоследствии сослужило ей добрую службу. Девочке исполнилось 14 лет, когда началась война.