Борис Артемов. Интервью с неординарным человеком, гордостью и патриархом Запорожской еврейской общины Аркадием Хуновичем Гендлером
Мы договорились о встрече в два часа дня, когда у него закончится репетиция.
- Отчётный концерт, понимаешь, — сказал он. – Это очень серьёзно. Обещают привезти домой вовремя. Но если вдруг я опоздаю - у подъезда в тени есть уютная лавочка.
Ровно в 14-00 я звонил в дверь его квартиры. Он открыл сразу:
— Здравствуй, проходи. Яичницу будешь? Я только что вернулся и, знаешь, грешным делом, проголодался. Что? Не хочешь? Ну, присаживайся, почитай пока что-нибудь. Полистай газеты. Ты читаешь «Артмозаику»? Они сейчас печатают статьи о том, как правильно заниматься сексом. Как раз чтение для таких, как я. Вот прочитал и порадовался: хоть это я всю жизнь делал правильно. Или вот интервью Коротича в «Бульваре». Представляешь, ему уже семьдесят пять! И главное – не обращай внимания на беспорядок.
На стареньком полированном серванте, на журнальном столике и табуретке – стопки книг, альбомы с фотографиями, видео и аудиодиски. Повсюду газеты. На идиш, на немецком. Есть польские и французские. А среди газет на краешке стола тонометр и яркие картонные коробочки с лекарствами. Если это и беспорядок, то беспорядок творческого, неординарного человека.
— Я понимаю, что ты пришёл разговаривать, а не наблюдать за моим обедом. Но могу успокоить: я ем быстро.
Он в рубашке цвета хаки и шортах, прихрамывая (дома он ходит без палочки) хозяйничает на крошечной кухоньке малометражной «хрущобы», в которой и развернуться-то невозможно.
— Понимаю, что вредно жареное, но уже, наверное, поздно отказываться от того, что нравится. Знаешь, я, как в детстве мама, покупаю куриный жир, вытапливаю его для бутербродов или паштетов, а шкварки ем отдельно. Это же самостоятельный и очень сытный завтрак. Вот только курица нужна домашняя…Правда, в последнее время готовить опасаюсь. Представляешь: нарезал жир, лук, сложил все в казанок, поставил на огонь, присел на диван и…уснул. Проснулся от запаха гари. Обугленный казанок чадит на печке. А в квартире сизый удушливый дым. Хорошо — проснулся во время. А то бы уже настало время и для мемуаров, и для некрологов. Сын всё время просит записать рассказ о том, как я жил…а у меня всё руки не доходят.Мне не перед кем оправдываться. Да и, пожалуй, не в чем. Поэтому я не пишу мемуары, а рассказываю весёлые анекдоты. Вот, кстати, слышал историю о склерозе и диабете? Она как раз будет в тему…
На кухонном столе томик Марии Рольникайте («Поверишь, когда читаю – вспоминаю своё довоенное детство, словно мы говорим об одном и том же»). Рядом с книгой – бело-голубая упаковка лекарства с труднопроизносимым названием («Вены на ногах совсем закупорились. Непроходимость, говорят, надо пить, только эти таблетки ни черта не помогают»).
— Яичницу не хочешь, так давай пить чай! У меня есть зелёный «липтон», лимон, и чудесный шоколадный торт. Сын передал из Москвы, а я совершенно не могу есть один вкусные вещи. Вот теперь, благодаря тебе, будет повод его открыть.
Он с трудом поднимается с табуретки и, пошатываясь, направляется к холодильнику. Ему очень тяжело ходить, но он бодрится:
— То там заколет, то тут заболит. А это значит, что ещё живой.
29 ноября 2011 года ему исполнится девяносто. Его зовут Абрам Гендлер. Он уникальный человек. Признанный во всём мире патриарх современной идишистской песенной культуры. Учитель и любимец многих сегодняшних музыкантов-клезмеров по обе стороны океана. Это дорогого стоит, ибо их генетическая память сохранила заповедь далёких предков, уличных музыкантов и свадебных лабухов: не чтить никчёмные, высосанные из пальца, дутые авторитеты.
Он настоящая живая легенда. Именно так представляли его на концертах в Вене, Веймаре, Париже, Кракове. А он смеялся в ответ: «Вы меня так расписали, что мама родная не узнала бы. Хотя, не скрою, наверное, ей было бы очень приятно».
— Давайте начнём традиционно: я родился…
— Я родился в конце ноября 1921 года в бессарабском городке Сороки. К тому времени в семье уже подрастало девять детей. Меня решили назвать в честь деда Арье – Арко. Так что моё «условно еврейское» имя — Аркадий возникло не на пустом месте. Но, как мне рассказывали, в те дни в нашем доме стоял женский рёв: сёстрам это имя не приглянулось. Тогда меня назвали Абрам. Это уже их больше устраивало. Это казалось им более интеллигентно. На этом и остановились. Поэтому по паспорту я – Абрам.
— Расскажите о дедушке.
— Про деда в семье ходили легенды. Он был родом из Украины, из местечка Томашполь, а когда ему едва исполнилось двенадцать, семья перебралась в соседнюю Бессарабию. Но от «ловчиков» деда так и не уберегли. Знаешь, кто такие «ловчики»? Это те, кто отлавливал еврейских детей для рекрутских школ. При царе Николае I 18-летних рекрутов забривали в солдаты на 25 лет. А еврейских мальчиков-рекрутов «по причине их слабого здоровья и плохой обученности» царским указом было приказано забирать у родителей в 12 лет.
— Даже если сын единственный?
— Не взирая ни на какие причины, даже если сын единственный. Мальчиков определяли в батальоны кантонистов. Там они и числились за военным ведомством до совершеннолетия, хотя это время службой не считалось. Рекрутские наборы были бедой и ужасом для бедняков Российской империи – ведь забирали именно крестьянскую и городскую голытьбу, богачи откупались от службы.
Не зря сотни русских и украинских песен сложены о горькой солдатской доле. Но для евреев ко всем тяготам воинской повинности прибавлялся ещё религиозный гнёт и насильственный отрыв от корней.
Гениальный по своему злодейству способ раскола и уничтожения еврейской общины. Богачи-гвиры выкупали своих детей, а в рекруты попадали только дети бедняков. Где уж тут сохранить единство и братскую любовь. Да и сами «ловчики», которые часто за мзду нарушали закон и отбирали не только 12-летних, но и 8-и, а порой и 7-и летних, тоже были евреями. К тому же, ещё русские власти увеличивали ежегодный добор в рекруты вдвое за общие недоимки общины, за сбежавших, спрятавшихся, или даже за умерших, но не отмеченных в метрической книге.
— А что значило быть евреем в николаевской армии?
До армии надо было ещё дожить – смертность среди мальчишек-кантонистов была ужасающей. Кроме того, евреев, как правило, засылали в чужие места за тысячи вёрст от дома и насильно крестили. А при сопротивлении подвергали всяческим издевательствам: жестоко избивали, выбрасывали нагишом на мороз, обливали ледяной водой, пороли. Не зря воинская служба у царя-кровопийцы и царская казарма вызывали у еврейских рекрутов лютую ненависть. Как поётся в клейзмерской песне:
Кому же мы служить будем, братцы?
Русскому царю, братцы.
Русскому царю служить нехорошо,
Он купается в нашей крови.
Редко кому из мальчиков-кантонистов удавалось сохранить свою веру. И уж совсем единицы могли беречь её весь двадцатипятилетний срок солдатской службы. Дед был одним из таких немногих.
— Как это удалось?
Дед рассказывал о том, что во время помывки солдат-евреев в реке, с ними в воду заходил поп и совершал над ними обряд крещения. И вот несколько солдат новобранцев совершили «Кидуш Ашем» — «Освящение имени Бога». Они предпочли утопиться, но не стать выкрестами. Говорят, это случилось прямо на глазах царя Николая. После этого насильственное крещение прекратилось. Кнут сменили на пряник: крестившимся евреям стали предоставлять льготы по службе.
— И?
Дед оказался твёрдым орешком. Он молился трижды в день как любой правоверный иудей, отмечал все установленные Торой праздники и не ел трефного. А когда отслужил полный срок и мог поселиться вне черты оседлости в любом месте империи, даже в самом Санкт-Петербурге, вернулся в Бессарабию в Домбровене. В пятьдесят пять лет он женился на молодой еврейской вдове Фриде и прожил с ней до самой смерти, нажив за это время семерых сыновей и дочку. Мой отец – первенец родился у него в 1878 году. Потом дети выросли и уже со своими семьями разбрелись по еврейским местечкам округи. Згурице, Вертужаны, Атаки, Сороки… Недалеко, в 10-30 километрахот родительского гнезда. Когда дедхотел навестить своих детей и увидеть внуков, он надевал старые солдатские сапоги, подобно библейскому Моисею, брал в руки посох и пешком отправлялся в путь по окрестным местечкам.
— Расскажите о братьях и сестре отца.
— Имя которое получил мой отец – Эльханан — «Бог смилостивился» очень символично: дед – николаевский солдат за всё пережитое был награждён сыном, наследником, тогда, когда, возможно, он уже и сам перестал на это надеяться. И это счастье Бог даровал деду целых восемь раз. Дети подрастали и становились помощниками деда. Забегая вперёд, скажу, что все они вместе с семьями погибли во время второй мировой войны в гетто и лагерях Транснистрии. Во время войны погибли сто два моих родственника! Из родственников отца выжили только его младшие братья: дядя Леви, дядя Йосиф и самый младший в семье (на идиш это называется – «мизинкер») дядя Фройке – Эфраим. Ещё в двадцатые годы они с семьями уехали в Америку. Леви вскоре умер, а Йосиф и Эфраим стали американскими гражданами. Мёда не кушали, и там были бедняками, портняжили, перелицовывали старое тряпьё иммигрантов, но…были в Америке. А уже Гирш, мой двоюродный брат, сын Йосифа стал юристом.
— Вы с ними встречались?
— Нет. Хотя попытки найти их предпринимал. Единственные, кого я знал из американских родственников, это был один из сыновей Йосифа, мой сверстник Гирш и его мама. Дело в том, что дядя Йосиф уехал вначале один, а семья некоторое время ещё оставалась в Сороках.
Мы с братом Давидом писали письма в разные американские инстанции, в общину, раввину и даже получали какие-то ответы о том, что где-то в Детройте проживают некие Джозеф и Гарри Хендлер, и даже получили некий адрес, но письма наши так и остались без ответа. Возможно, это были не те люди, а может быть американские Хендлеры просто побоялись родственников-нахлебников. Ведь не секрет, что зачастую общение с заокеанскими родственниками начиналось с просьб о материальной поддержке.
— А теперь, когда вы бываете в США и Канаде, вы не пытаетесь повторить попытку?
— Нет. Я потерял интерес к этой теме. К тому же, наверняка, это уже второе или даже третье поколение американцев…совершенно чужие незнакомые люди. Впрочем, если они ещё знают идиш и следят за еврейской жизнью своей страны, то они не могли не слышать обо мне. И если у меня ещё хватит здоровья пересечь океан, шанс на встречу остаётся.
— Ваш отец был дамским портным?
— Да. Он был очень популярным в Сороках дамским портным. Он мог придумать фасон и модель, которые приводили в восторг не только заказчицу, но и её соседок. Согласись - это не мало! А потому у него всё время были заказы. Это позволило отцу купить дом и содержать большую семью. Вместе с мамой они много работали в мастерской. Им помогали старшие сёстры, а затем и брат Давид до призыва в армию.
— Он служил в румынской армии?
— Да, служил. И это очень помогло ему, когда в июне сорок первого нас призвал уже советский военкомат. В отличие от меня, он был хорошо обученный солдат и провоевал всю войну. Имел тяжёлые ранения, но выжил. Победу он встретил в Вене. Но, вернёмся к отцу. К концу двадцатых годов времена изменились. И не в лучшую сторону. Оказалось, что Сороки очень маленький городок, и женщин, которые хотят выглядеть наряднее, красивее и моложе, в нём не так уж и много. А, может быть, просто люди в городке стали беднее, а отец старше. Появились молодые способные портные. И теперь уже к ним записывались заказчицы. Работать отцу приходилось всё больше, а зарабатывать он стал гораздо меньше. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я вынужден был бросить учебу и стать помощником отца в мастерской.
— То есть, образование вам получить не удалось?
— Не только мне. Старшие дети вообще не учились. Другие закончили только начальную школу. Изо всех детей только моя сестра Этл поступила в гимназию. Этот вопрос обсуждался на семейном совете, потому что учеба – это было очень дорогое удовольствие. Но она очень хотела учиться. И училась очень хорошо. К сожалению, не долго, но это уже другая история. Я же закончил четыре класса начальной школы Талмуд Тора. Это был обязательный бесплатный минимум. Потом можно было, сдав вступительный экзамен, поступать в гимназию. Но за это уже надо было платить. Кроме того – обязательная форма гимназиста, рабочая и парадная, учебники – расходы для семьи в то время неподъемные. Была, правда, ещё и предварительная школа, так называемая – «комплиментаре». Я учился в ней один год и закончил пятый класс. В «комплиментаре» все предметы преподавал один учитель, там не было иностранных языков, но уровень преподавания был уже выше, чем в начальной школе, изучение предметов глубже, и, что немаловажно, она тоже была бесплатна. Эта школа не давала возможности поступить в гимназию без экзамена, и не заменяла её, но – давала возможность учиться.
Я горжусь, что был самым лучшим учеником в своём пятом классе. Наш учитель Чобан очень жалел о том, что я был вынужден уйти из школы.
— Больше до установления в Бессарабии советской власти вы не учились?
— Нет. Хотя и очень хотел. Гимназию заменили книги. Я много читал. В Сороках была очень приличная еврейская библиотека. Именно там я впервые прочитал произведения Толстого, Пушкина, Достоевского, Гюго, Бальзака, Стендаля, Цвейга, Гёте, Жюль Верна, Джека Лондона.
— На идиш?
— Конечно. И должен отметить, что перевод был отменный. Позже я прочитал многие из этих книг на языке оригинала, и каждый раз отмечал ту бережность и глубину, с которой подходили к авторскому тексту переводчики.
Все евреи Бессарабии говорили на идиш. Конечно, все знали государственный румынский, но идиш был языком повседневного общения евреев. Не зря его называли: мамэ-лошен, ведь его буквально всасывали с молоком матери. На идиш выходили газеты, печатались книги, ставились пьесы. У нас в Сороках был драматический коллектив – один из лучших в Бессарабии, – который ставил пьесы Шолом-Алейхема, Гордина, Гольдфадена. Я даже одно время был актёром этой труппы. На идиш не только разговаривали, но и думали.
— И пели?
— И пели тоже. В моей семье все были поющими. И мне кажется, что петь еврейские песни я начал раньше, чем говорить. Мама шила и что-то напевала. А потом я стал шить и мы уже пели вместе.
Знаешь, я бы мог стать модельером с именем. Возможно, не таким скандально-известным как Гальяно, ну кого, я еврей, могу ненавидеть, но уж точно не хуже Юдашкина. Мои модели и выкройки печатали журналы мод во Франции и в какой-то из балтийских стран – Латвии или Литве, теперь уже и не помню в какой.
— Эти журналы не сохранились?
— О чём ты говоришь. Журналы! Во время войны соседи буквально по кирпичику разобрали наш дом в Сороках. Из оцинкованного железа, которым он был покрыт, сосед делал вёдра на продажу. «Не сердись, — говорил он мне после войны, — дом стоял бесхозный, а мне надо было кормить детей».
А тогда, в начале тридцатых, в моду вошли женские жакеты или полупальто без застёжек. Назывались они — труакары. Шили такие труакары обычно из драпа, а я предложил использовать для этого плюш. Плюш был довольно дорог – в нашей семье ни у кого не было пальто из плюша – и он к тому времени уже выходил из моды. Но я предложил способ обработки, который превращал банальный плюш в ткань с рельефным рисунком. Делали мы из такого плюша и воротники. Это было гораздо дешевле, чем из меха и очень красиво. К сожалению, я тогда понятия не имел о патентах, авторском праве и, конечно, не понимал, что раз это стало популярным, то можно хорошо заработать.
— Не верится, что начитанный еврейский мальчик из малообеспеченной семьи ремесленника мечтал только о том, чтобы заработать.
— Правильно не верится. Ещё в Талмуд Тора мы покупали марки «Керен Каемет» и участвовали таким образом в покупке земли в Палестине для будущего еврейского государства. А, став чуть постарше, я вступил в ряды молодёжной сионистской организации. В маленьких Сороках существовало целых четыре молодёжных сионистских организации: «а-Шомер а-Цаир», религиозная «Мизрахи», «Гордония», в которой состоял я, и «Бейтар» ревизионистов Зеева Жаботинского. Я видел его как тебя. Жаботинский перед очередным сионистским конгрессом объезжал еврейские общины и приехал в Сороки. Так как мы все выступали против ревизионизма, то решили сорвать его выступление. Молодые глупые хулиганы. И представь – нам это не удалось. Он был великим оратором. Уровня Троцкого и Муссолини.
— В семье кто-либо разделял ваши сионистские взгляды?
— Нет, да и, наверное, это тяжело было назвать серьезными убеждениями. Скорее симпатии, детские увлечения. Палестина была далека, словно несбыточная мечта. Гораздо реальней, мне казалась тогда, возможность построить идеальный коммунистический мир без угнетения и национальной розни в Румынии.
В моей семье многие увлекались левыми идеями. Читали коммунистическую литературу. Были членами МОПРа. Вступали в подпольные организации. Именно после доноса о том, что сестра Этл состоит в коммунистическом подполье, её исключили из гимназии. Тогда сестру арестовали, а в нашем доме сингуранца производила обыск. Что искали – не понятно, но, к счастью, книга на румынском языке с невыразительной обложкой и фамилией автора на французский манер «Ленине» особого подозрения не вызвала.
Этл вскоре выпустили: она не успела сделать ничего противозаконного, но с тех пор вся семья была под наблюдением как неблагонадёжная. Мне даже было запрещено купаться в Днестре, ведь на противоположном берегу уже Советский Союз. Во второй половине 30-х я стал комсомольцем. Подпольная Коммунистическая партия Румынии имела молодёжные организации. В том числе и в Сороках. Была необходимость конспирации на случай ареста. Мы были разбиты на пятёрки и знали не больше четырёх товарищей, но я знал, что сёстры и их мужья тоже состоят в коммунистическом подполье.
— Сионизм отошёл на второй план. Какие задачи ставили перед собой евреи в коммунистическом подполье?
— Построение коммунизма в Румынии. У меня были серьёзные споры на этот счёт с моей сестрой Деборой, тоже членом подполья. Она готовилась к побегу в СССР – ведь граница проходила по Днестру и многие переплывали её или переходили по льду и оказывались на советской территории. А я говорил ей: ну какая же ты революционерка, если бежишь на всё готовенькое. Если ты коммунист, то обязан строить его своими руками у себя дома. Только она не послушалась, ведь она была старше на целых пять лет. В ночь на первое марта 1938 года она с подругой и ещё двумя ребятами по уже изрядно подтаявшему льду решили перебраться через Днестр. Контрабандист-проводник довёл их до середины реки, а дальше они шли сами. Попали в полынью. Парни выплыли и перебрались на советскую сторону, а девушки ушли под лёд. Трупы всплыли только в июле в тридцати километрах от Сорок ниже по течению. Дебору мать смогла опознать только по одежде.
— Страшная судьба. А вам известно, что стало с парнями, добравшимися до советского берега?
— Да. Их арестовали как румынских шпионов. И они сидели в лагере. Во время войны и даже после неё.
Только гораздо позже я понял всю глупость нашего юношеского идеализма впитанного с книжных страниц. Мы стремились построить идеальный мир, а он оказался кумачёвой клеткой… Наверное, за всё в жизни надо платить, за ошибки – вдвойне.
Когда в сороковом году в Бессарабию прошла советская власть, и мы стали частью СССР, то нам ещё долго не разрешали перебираться на другой берег Днестра.
— В Румынии вам было запрещено переплывать через Днестр, а при советской власти даже пользоваться мостом через него?
— Совершенно верно. Да и принадлежность к румынской компартии во главе, которой, как оказалось, стояли враги народа, тоже теперь стала преступлением. Хотя перед самой войной, в мае сорок первого мы, представители всех городов Бессарабии, ездили в Кишинёв торжественно встречать освобожденную под давлением СССР из румынской тюрьмы Анну Паукер, секретаря ЦК партии.
В сорокской организации РКП был большой хохмач Эфроим Дели, так он шутил сквозь слёзы: в Румынии я скрывался как коммунист, а теперь, чтобы стать коммунистом, я должен скрывать, что был коммунистом в Румынии.
И в ВЛКСМ нас не приняли: моему приятелю Яше Матлису на собрании заявили: как же ты можешь быть советским комсомольцем, если вашим комсомольским подпольем руководила румынская компартия, во главе которой были враги СССР.
А на меня кто-то донёс, что я был в сионистской организации и поэтому даже не допустили к приемной комиссии. В комсомол я вступил уже позже в армии.
— А когда вас призвали в армию?
— В Румынии в армию призывали в двадцать один год, так что по возрасту я не попадал. А когда в 1940 году пришла Советская власть, нас в армию тоже не брали – так как не было к нам доверия. А двадцать третьего июня 1941 года мне сообщили, что в военкомате выписана повестка, и Родина уже доверяет мне свою защиту. Я пошёл в военкомат в тот же день. Даже раньше, чем получил повестку.
— Получается, что вы стали солдатом на второй день войны?
— Да. Фронт был рядом. Мы уже слышали канонаду. Правда, на солдат мы были похожи мало. В своей домашней одежде, необученные, плохо говорящие по-русски и не всегда понимающие командиров – мы больше напоминали не воинскую часть, а компанию бродяг. Но мы ненавидели немцев и хотели воевать, даже не смотря на то, что не умели.
— Вы понимаете, что это была бы просто мясорубка?
— Я могу понять это только теперь. А тогда мы, комсомольцы, возмущались, что бежим, требовали немедленно вступить в бой.
Мы отступали на восток, а немцы, буквально, сидели на наших плечах. Многочасовый пеший переход. Час или два на отдых ночью, это в том случае если канонада на западе стихла, и снова переход. И так до Кировоградской области. Только там, в небольшом районном центре Петрово, мы, наконец, сдали свои повестки и получили обмундирование б/у и даже карабины. Оружие дали не каждому – на всех его просто не хватило. И патронов было мало – всего по две обоймы.
Мы ещё толком и воевать-то не начали, а нам перед строем уже объявили о том, что командующий армией перешёл на сторону врага, является предателем и нам вменяется в обязанность сообщить о месте его нахождения компетентным органам, а при невозможности – задержать самому или уничтожить его, как человека, объявленного вне закона. Вот и весь курс молодого бойца.
— Речь шла о генерале Понеделине?
— Да. Мы, ещё гражданские мальчишки в выцветших «бэушных» гимнастёрках, совершенно не понимали масштабов разгрома мощнейшей армейской группы, нам хотелось воевать. Но мы по-прежнему всё время отступали. Порой вспыхивали перестрелки с наступающими немцами, но это были стычки, что называется, наугад: они стреляли в нас, мы в них, и порой даже не видели, в кого мы стреляем. Под Александрией мы, так и не успев ничему научиться, попали в окружение. Удивительное дело, но командир батальона Винник или Винников, уже не помню точно фамилию, даже не кадровый офицер – капитан из запасников, сумел вывести нас без потерь. Днём мы отлёживались в подсолнечнике или в кукурузе, а по ночам шли на восток. Из окружения мы вышли в районе Криничек, уже в Днепропетровской области. Это было в самом конце лета или уже даже в начале осени. Нас пытались сформировать в часть и даже обучить чему-то, но это никак не удавалось – отвести в тыл возможности не было, а на передовой…оставшиеся в живых после первых боёв учились сами. На опыте погибших.
Мы стреляли, занимали позиции и снова отступали, и снова занимали позиции. Днепропетровская, Донецкая, Луганская, Ростовская области. А скоро из наших бессарабских и учиться стало особо некому. В пехотной части солдатский век короток: до первой атаки.
Моя военная судьба подобна миллионам подобных судеб мальчишек, так и не успевших совершить свой подвиг. Возможно, мне повезло чуть больше. Я остался жив….
Это было уже в октябре. Какая-то безымянная высотка – прыщ посреди поля и приказ: взять высоту, шагом марш в атаку. Ни разведки, ни подготовки. Но что ты будешь делать, когда командир, старший сержант или даже младший лейтенант приказывает: вперёд? Бежишь вперёд с карабином наперевес. И стреляешь, чтобы не было страшно. Наверное, я родился в рубашке… Рядом разорвался снаряд. Человек шесть или восемь как ветром сдуло. А на мою долю остались только три осколка. Два в плечо, а один пробил лёгкое.
В километре от передовой была медсанчасть: два ящика из-под снарядов и санитар, который разложил на них свой нехитрый скарб. Осколки были с рваными краями, и он пытался извлечь их из меня несколько часов. А я всё говорил ему: давай скорее, я ведь отстану от части.
От части я не отстал. Остался в своём 180 стрелковом полку, вот только позже, когда рана зажила меня перевели в нестроевые.
— Что это значило?
— Это значило, что теперь я вместе с такими же ранеными или контужеными, разгружал патроны и снаряды, сортировал их, доставлял на передовую. Иногда даже таскали фляги с едой в окопы. Разная была работа. Всё больше тяжелая и грязная, но выбирать не приходилось. Делали то, что прикажут.
— Как сложилась дальнейшая судьба нестроевого Гендлера?
— В сорок третьем году полк был расформирован, а нас, нестроевиков, перевели восстанавливать заводы в Подмосковье. А потом и работать на этих заводах. Я работал в городе Перово на электромеханическом заводе. Слесарем, токарем по металлу. Там и встретил победу.
Демобилизовался я почти сразу после конца войны. Впрочем, по-прежнему жил в заводском общежитии и продолжал работать на том же заводе, и даже был секретарём заводской комсомольской организации. Когда закончилась война, мне было уже двадцать пять лет. Я знал румынский, немецкий, идиш, немного русский, имел пять классов образования, и имел нахальство мечтать о поступлении в институт. Но для этого необходимо было среднее образование. Даже в вечернюю школу рабочей молодёжи (на мой взгляд, без всяких шуток – величайшее достижение советской власти) я мог поступить только в шестой класс. И это при условии, что у меня были бы документы об окончании начальной школы. А они, конечно, не сохранились. Я посчитал: мне – двадцать пять. Когда я окончу школу – будет тридцать. Ещё пять лет – институт… Во сколько же лет я стану человеком, который сможет зарабатывать деньги и жениться? В тридцать пять лет! Это же глубокий старик. Когда же жить!?
— Оказалось, жизни хватило на многое!
— Да, ты прав. А тогда я пришёл в школу рабочей молодёжи и сказал директору, почётному комсомольцу Соколову-Сольскому, которого я знал по комсомольской работе, что хочу в школу. Сразу в десятый класс. Я соврал, что закончил девять классов.
— Обманули?
— По количеству классов, но не знаний. Ещё в Бессарабии я занимался с ребятами, которые учились в гимназии. Возможно, я не очень хорошо знал точные науки, но гуманитарные, такие как история, география, литература, я знал не хуже десятиклассников. А языки, кроме русского, даже лучше. После консультаций в горкоме комсомола меня согласились принять с месячным испытательным сроком.
Я распределил время таким образом: два дня в неделю – точные науки, а всё свободное время в библиотеке занимался русским языком. Изредка (у меня не было лишнего времени) я даже ходил в кино, чтобы учиться говорить на красивом русском языке. Именно в кинотеатре «Художественный» на Арбатской площади я второй раз в жизни увидел Анну Паукер. Она пришла посмотреть фильм вместе с Долорес Ибаррури, знаменитой Пасионарией. Представляешь, они просто сидели в зале и смотрели фильм. Кто сейчас помнит об этих пламенных революционерках? А ведь тогда их имена знал каждый!
…Главным препятствием для поступления в школу, как я уже говорил, был русский язык. Говорил я очень плохо: мой русский был далёк от литературного, ведь я учился ему в окопах и у обозников – нестроевиков. И, естественно, считал, что жаргонизмы и мат уместны как часть разговорного языка. Вот, к примеру, знаешь, как солдаты называли сержантские треугольники на петлицах? Секель. Хотя это слово встречается ещё у Баркова, возможность использования его в приличном обществе, да ещё с дамами, весьма сомнительна. Но я узнал об этом гораздо позже. И подобных слов в моём лексиконе было совсем немало.
В классе надо мной смеялись. Но когда я объяснил, почему не знаю языка, и попросил исправлять мои ошибки, то встретил понимание. Тем более, что учебный материал я знал и не отказывался помогать отстающим по литературе. За месяц я многое успел, хотя, конечно, ещё не был готов к уровню десятиклассника. И, как ни странно, решающее слово при зачислении сказала учительница русского языка и литературы.
— Почему?
— Наверное, потому что никто не давал таких исчерпывающих и аргументированных ответов. Я знал не только само произведение (многие из них я впервые прочитал ещё в еврейской библиотеке Сорок на идиш), но и мнение различных критиков, причем давал свой анализ и этим мнениям, что ей тоже очень нравилось.
На педсовете её слово оказалось решающим. Да, говорила она, он пока плохо говорит по-русски, но скоро, пожалуй, заговорит лучше нас.
И я её постарался не подвести: к концу года был среди лучших учеников класса. Если никто не мог решить задачу по математике – то к доске вызывали меня.
Аттестат зрелости я получил за год.
Для поступления в институт без экзаменов надо было получить золотую медаль, а значит учиться на одни пятёрки или серебряную, которую давали при четырёх четвёрках. Однако в число четвёрок никоим образом не мог входить русский язык. У меня было четыре четверки, но…одна из них за сочинение, в котором я ухитрился сделать ошибку. Я буду помнить её до конца своих дней. В слове «отсутствие» у меня, прости за каламбур, отсутствовала одна из буков «т».
Тем не менее, вступительные экзамены я сдал без проблем.
— В какой вуз вы поступили?
— В Московский химико-технологический институт. Ведь ещё до войны я решил, что буду химиком.
— Что послужило побудительным мотивом?
— Это давняя история. В Сороках у меня был сосед и друг Фавл (Павел) Бортовой. Он был из бедной рабочей семьи, но ему удалось окончить гимназию, а затем и химический факультет университета в Яссах. Как-то он приехал к родителям и зашёл ко мне в гости. Показал какую-то безделушку из неизвестного материала. «Знаешь, что это такое?» – спросил он.
Ну откуда мне, портному, было знать, про все эти новинки?
«Это – пластик, – сказал он. – Из этого материала в будущем будут строить всё: вещи, игрушки, трубы, дома, автомобили, самолёты. Если ты когда-нибудь получишь высшее образование, то становись химиком. За этой наукой будущее». Павел погиб во время войны, но я запомнил его слова и поверил им. И ни разу не пожалел об этом.
— Я знаю, что вы были инженером-технологом и работали с полимерами.
— Да, с пятидесятых годов. В Новосибирске, Ярославле, потом в Запорожье. До самого выхода на пенсию в 1993 году. Довольно успешно внедрял в производство новые разработки по пластмассам, в том числе свои изобретения и множество рационализаторских предложений. Сейчас другие времена и более совершенные технологии, но должен отметить, что многие из моих наработок не потеряли актуальности и сегодня.
— В начале девяностых в Запорожье начала возрождаться жизнь еврейской общины. Появилась еврейская школа. Мог ли Абрам Гендлер оставаться в стороне?
— Меня пригласили в школу преподавать идиш, еврейскую традицию и историю. Надо сказать, что в нашей семье, довольно свободомыслящей и совсем не фанатичной, ещё со времён деда-кантониста при всех новых веяниях и идеях никогда не возникало сомнений в необходимости соблюдения еврейских традиционных законов. Мы отмечали песах и шавуот, жили в шалашах-сукот, зажигали свечи и пели змирот в шабат. Так что учил детей я тому, что знал и соблюдал сам. И пел вместе с ними. Ну, об этом периоде моей жизни уже много написано. О возрожденных именах давно забытых авторов, о найденных песнях, о выпущенных дисках, о концертах, о фестивалях.
Скажу только: разве мог я подумать, что через пятьдесят лет после того, как умерли еврейские Сороки, идиш кому-то ещё понадобится. А когда понял, что это так – сочинил песню: «Давайте петь на идиш!» А теперь её поют по всему миру.
— То есть назвать вас последним клезмером будет неправильно?
— Ну, что ты! У меня есть прекрасные ученики и продолжатели. Тима Фишель из Таллинна, Женечка Лопатник из Харькова. В Киеве, Питере, Казани, Молдавии, Литве есть прекрасные музыканты, которые успешно работают в жанре клезмерской музыки и поют на идиш. Я уже не говорю о музыкантах из Австрии, Германии, Франции, Великобритании, США и Канады.
Кому-то может ошибочно показаться, что эта музыка умирает, что она, как говорят – «неформат», и не вписывается в сегодняшние реалии. Но это не верно. Вся наша жизнь – качели: туда-сюда, вниз-вверх… так и идиш и песни на нем – они никогда не умирали. Просто звуки песен были едва слышны. Но вот пришли молодые ребята, которые хотят жить, чувствовать, любить. И в этом им помогает язык их предков, жителей исчезнувших с карты Европы еврейских местечек. И их музыка. Иногда лирическая, иногда босяцкая. Но всегда искренняя живая и настоящая.
И пока у меня есть силы я вместе с этими ребятами.
Материал с фото: Клезмер (3,65Mb)
