Л.Колоднер. Законы истории: Нет смысла дважды входить в одну кровавую реку. Часть 3
Борис Артёмов.
— Рассказывая о двадцатых годах прошлого века, я не могу не вспомнить о семье моей мамы, Фени Львовны Йоффе. Мама была на год младше отца. По крайней мере, так записано в метрической книге синагоги.
— Мы уже знаем о «своевременности» и «точности» таких записей. Но, тем не менее, это единственный документальный источник. И у нас нет оснований ему не верить.
— Она записана в 1912 году, в один год со своим братом. Но были ли они близнецами, я не знаю. Дядя рано женился, жил в Днепропетровске, после начала войны, летом сорок первого года ушёл в ополчение и погиб ещё до моего рождения. А осенью сорок первого всю его семью, которую он не сумел защитить, расстреляли немцы. Никто не уцелел, ни жена, ни дети. Их закопали там же где и тысячи других евреев Днепропетровска. В овраге лесопитомника у транспортного института. Там где теперь Ботанический сад. На удобрённой телами земле хорошо растут деревья. Всё лучше, чем сливать на могилы строительную пульпу, как это делали в пятидесятые годы в Бабьем Яру.
…В марте 1921 Александровск переименовали в Запорожье. Город стал центром губернии. А уже осенью на Украине начался голод.
— Когда говорят о голоде начала двадцатых, прежде всего, вспоминают о Поволжье.
— Да, там голод начался раньше. Только на юге Украины, в Екатеринославской, Запорожской, Николаевской, Одесской губерниях, в Крыму и на Донбассе тоже умирали люди. Хотя об этом до последнего времени говорили гораздо реже. Что было причиной? Говорят о засухе, о плохом урожае, о продразвёрстке. А ещё о том, что хлеб, который забирали у крестьян южных губерний Украины, отправляли в Россию. И это в то время когда и в сёлах, и в городах чтобы выжить ели кору, ворон и собственные экскрименты, а на улицах лежали умершие от голода. Мама рассказывала, что видела на улицах мёртвых милиционеров. Представляешь, даже не обобранных крестьян, бросившихся спасаться в город, не городских обывателей, а представителей власти.
А на базарах из-под полы шла бойкая торговля аппетитные котлетами, пирожками и даже колбасой.
— Откуда же в голодном крае такая роскошь? Из уличных кошек, собак или падали?
— Возможно. Поговаривали, однако, что не только из мяса павших или больных животных. Мама рассказывала о том, что не было секретом для переживших то время. О том, что люди ели трупы умерших. И даже матери убивали своих детей чтобы съесть их. Многие из тех, кто видел это и помнил об этом, особенно в сёлах, погибнет позже, во время коллективизации и голода начала тридцатых. Разве мог кто-нибудь подумать тогда, что можно дважды войти в одну кровавую реку, и ещё через десятилетие ужас голода вновь придет в этот благословенный чернозёмный край.Законы истории, словно законы высшей математики. К сожалению, кто их не знает, тот ими и не пользуется. И так жить, конечно, можно. Только, к сожалению, выстроить без их помощи прочное и долговечное социальное общество ещё никому не удавалось.
— Как пережила голод семья Йоффе?
— Мамин отец не мог найти в городе ни работы, ни хлеба. Он поехал в Юзовку работать на шахты и домой уже не вернулся. Погиб в забое во время обвала. Разве кто-то тогда думал о технике безопасности? Его тело засыпало породой, да так что и не сразу откопали. Там же в Юзовке его и схоронили. Осталась бабушка Рахиля Соломоновна с двумя детьми сама. Перебивалась случайными зароботками. Было совсем тяжело. Заболела. Слегла. Врачи определили у неё туберкулёз легких.
А потом в город начала поступать помощь. Не столько от советской власти, сколько от Нансеновского комитета, от американских и еврейских организаций. Открылся детский дом-приют для сирот и голодающих детей. Его кирпичное красное здание и сегодня находится по улице Гоголя напротив запорожского СИЗО. Работали столовые, где подкармливали голодающих. К осени двадцать второго голод начал отступать.
С четырнадцати лет мама пошла работать.
— Куда могла пойти совсем ещё юная еврейская девочка со всей своей местечковой тягой к знаниям и учёбе?
— Конечно в библиотеку. Не командовать же полком подобно Голикову-Гайдару.? В Запорожье была лишь одна общественная библиотека. Ещё дореволюционный дар городу, частное собрание. Мама работала библиотекарем. Была даже заведующей. В годы коллективизации выезжала с книгами в окрестные сёла, устраивала библиотечные уголки, видела, что творилось в умирающих от голода колхозах.
В библиотеке же мама и познакомилась с папой. Скоро папа ушёл в армию. Служил в 90 уральском стрелковом полку, расквартированном в городе, был командиром пулеметного отделения, секретарём полкового комитета комсомола. Они поженились в 1935 году. Отец тогда заканчивал службу, а на экраны вышел замечательный филь м «Горячие денёчки». Влюблённые родители были так похожи на героев фильма.
На обороте фотографии улыбающегося папы в военной форме мама так и написала: Кадр из фильма «Горячие денёчки» Феня. 23 июля 35г.
— Действительно. Весёлые, красивые, похожие на героев Николая Симонова, Татьяны Окуневской и Янины Жеймо. Молодые комсомольцы. Строители новой прекрасной советской страны.
— Не иронизируй. Они и были такими. Детьми своего времени. Это не их вина – их беда! Ещё в двадцать четвёртом году папа одним из первых в городе стал пионером. В первой пионерской организации Запорожья. В местном историческом музее должны храниться фотографии первых летних запорожских пионерских лагерей на острове Хортица. Эту пионерскую организацию создавали комсомольцы типографии «Коммунар» и дирекция еврейского детского дома. Папа был его воспитанником. А секретарём комсомольской организации печатников был Яков Маклер, будущий редактор днепростроевской газеты.
— «Пролетария Днепростроя»?
Да, газета называлась «Пролетар Дніпробуду». Позже Яков женился на двоюродной сестре папы, журналистке Матильде Украинской. А в те годы она, как и папа, тоже была пионеркой. На фото её можно увидеть рядом с Яковом.
Когда в тридцать седьмом инженера Якова Борисовича Маклера, тогда уже студента Московской Промакадемии арестуют, как участника фашистской вредительской организации на Запорожстали и приговорят к расстрелу, она вместе с его родственниками и друзьями сможет пробиться к Сталину и Берии. Их письма и объяснения сделают невероятное: дело будет пересмотрено, а расстрельный приговор поменяют на лагерный срок.
— За преступления, которых он не совершал! Справедливость вождей не знала границ.
— Ну, что ты! Как раз временные рамки и границы были чётко отчерчены: восемнадцать лет тюрем и лагерей по совокупности двух сроков. Матильда будет ждать, а затем поедет к нему на север, когда между арестами он будет жить на поселении. Вернутся в Запорожье они уже после двадцатого съезда. Якову дадут квартиру в самом центре, в доме на углу Проспекта Ленина и улицы Сталеваров над арочкой и настоятельно порекомендуют писать заявление о восстановлении в партии. «Нет. Спасибо. Я в ней уже был, – скажет он. – Нет смысла дважды входить в одну кровавую реку».
— Восемнадцать лет избавления от иллюзий не прошли зря.
— К счастью у него были эти восемнадцать лет. У многих этого времени не было. Потому они и кричали подобно Якиру, уже глядя в чёрное дуло: Да здравствует коммунизм! Да здравствует Сталин!..
— Как причудливо переплетала жизнь судьбы представителей одной большой семьи. Совершенно аполитичные религиозные иудеи и пламенные строители нового коммунистического рая, политзаключенные и сотрудники НКВД…
— Ты говоришь о муже Сони Колоднер?
— Да. О красном кавалеристе, пограничнике а затем и комиссаре полка войск НКВД, подполковнике Максе Пейсаченко.
— За Соней ухаживали многие. Девушка она была видная. И за словом в карман не лезла. Легко могла высмеять незадачливого кавалера и отправить его восвояси. Но отбоя от женихов всё равно не было. И до революции и после неё. Они приходили на улицу Литейную, а затем и на Московскую,26, дарили цветы, вздыхали…
— Бабушка Этя рассказывала: в самом начале двадцатых часто появлялись на улице перед домом три известных в городе хулигана, приходили в гости, стихи читали, набивались в ухажёры… К тебе? – спрашиваю. Нет – к Соне. Я больше сидела за швейной машинкой в мастерской, редко выходила к гостям. А что за хулиганы? – спрашиваю. Отвечает – три Мишки: Шейнкман, Эпштейн и Красноставский.
— Ну да, Михаил Красноставский, будущий драматург был двоюродным братом твоей бабушки, Сони и моего отца. Он и приводил своих друзей-поэтов Михаила Светлова и Михаила Голодного в гости к сёстрам. Были они тогда молодыми комсомольцами-чоновцами и отряд их гонялся за бандами по всей Екатеринославской губернии. Так что в Александровске, а затем и Запорожье, бывали они часто. Особенно приглянулась Софья Михаилу Эпштейну. Только без взаимности. А он ей даже стихи посвящал. Красивые, грустные. Совсем не похожие на прославившие его революционные песни о героях и красных командирах. Его даже ругали за упадничество и забвение духа революционной борьбы. Ещё бы, на его стихах, как и на стихах Михаила Светлова создавался красный миф о гражданской войне на Украине. А тут любовные сопли – слюни. Только Соня выбрала не поэта-чоновца, а словно описанного им в самой знаменитой песне красного командира, с каштановым чубом и алыми «разговорами» на гимнастёрке. Это потом он начнёт по моде командиров тех лет брить голову «под Котовского», а тогда… Возможно, Михаил и писал своего придуманного Щорса со своего счастливого соперника, героя будёновца Мотла Песина, ставшего в горниле гражданской Максом Пейсаченко.
Этот материал с фото и архивными документами Л.Колоднер.Законы истории… Часть 3 (2,67Mb)